На другом допросе следователь сказал Сергею Степановичу:

- Сергей Степанович, ты человек советский, и ты должен помогать нам.

- Нет, гражданин начальник, я человек не советский: был бы советским, я бы у вас здесь не сидел.

- Ну, хорошо, но ты все-таки гражданин нашей страны?

- Нет, я не гражданин вашей страны, я гражданин неба.

- Пошел вон! - закричал начальник.

Дедушка Сергей (Сергей Степанович) рассказывал мне и другое. Дело опять-таки было в тюрьме. Сидел он в камере. Накануне от верующих получил посылку. Посылки раздавал конвоир, в душе имевший страх Божий и посему сочувствовавший и помогавший сидевшим за веру. Тихо шепнул Денисову, что пришла посылка. Ибо если бы объявил при утренней поверке, то счастливца уже подкарауливали бы малолетки или уголовники постарше, короче - мало шансов, что посылку принесешь до своего места, хотя бы половину. Забравшись на свое место, дядя Сережа стал аккуратно перебирать ее содержимое. Наконец, нашел: в мешке с гречневой крупой из середины осторожно извлек шелковый мешочек. Запасные Дары! В последнем письме ему дали понять, что они будут в посылке. Доставлялась батюшке исповедь, тоже письмом. Получив Дары, Сергей Степанович встал в уголочек, лицом к стене, помолился и... потребил! Вдруг к нему подходит дневальный, который в бараке убирался, и спрашивает:

"Сергей Степаныч, что это - сон или с глазами что? Когда вы молились, вдруг на вас огонь какой-то посыпался, прямо языками. Прямо я удивляюсь: огонь какой-то..."

Сергей Степаныч потом догадался, что ведь это он Дары принимал. Этот случай мне рассказан самим Сергеем Степановичем.

Сергей Степанович родился в 1894 г. в Липецкой области, воевал и был ранен в 1-ю мировую войну. Женился. Когда младшему - четвертому - сыну Григорию было два года, жена умерла. Старушка, которая приходила и помогала по хозяйству, как-то раз сказала:

- Жениться тебе надо.

- Этих слов чтоб я больше не слышал, - сказал дядя Сережа. И сам поднимал детей. Стирал, готовил, учил благочестию и христианской жизни, приучал к службе.

Сергей Степанович, как и другие катакомбные священники, ходил только в православные храмы, а в храмы, подчиненные обновленцам, к числу коих относили и митрополита Сергия(Страгородского), не ходил. Пока было можно, Сергей Степанович ходил в местную церковь; потом церковь закрыли и сломали, с глав кресты сняли. Один крест сняли в Вербное воскресенье, а второй - на Пасху, при этом насильно собирали все местное население. Колокол разбили; били полдня, он сначала звенел, а потом дребезжал, как будто умирал. В церкви при коммунистах хранили куриный помет для удобрений, который свозили со всех окрестных деревень. Когда потом церковь ломали уже в 1937 г., то один партиец Виктор взошел на амвон, говорит: "Благословенно царство..." Издевался. А потом он утонул. Сергей Степанович стал ходить в Липецкий монастырь, там служил православный владыка Уар. Постепенно всех не обновленческих священников забрали. Предчувствуя свой арест, владыка Уар благословил Сергея Степановича, Андрея и Александра на исповедническое слово, сказав: "Приходится вам, братья, вместо нас, потому что простые менее заметны, а если священники, то сразу арестуют". 

Потом на Рождество пришли, стали делать обыск, нашли под печкой "похоронку", где раньше отец прятался, а его там в тот раз не было, он в другом месте был. Брату моему Петру говорят: "Собирайся". Они хотели от него пытками добиться, где отец скрывается. Взяли его. Поехали и заехали в одну деревню, там напились самогонки, а брата дали охранять одному старику, тот заснул, а брат прямиком через реку Дон в другую деревню, где наши верующие были. Потом полковник дал жару всем своим.

Ну, вот, дошла очередь, чтоб меня забрали. А у меня всегда, если какая скорбь предстоит, то сердце волнуется, плачу. И вот, у меня какая-то тоска появилась, ну и точно, утром проснулись, молитвы почитали, начали акафист читать, вдруг стучат. Открыли, заходят к нам трое: председатель сельсовета и уполномоченные. "Ну, - говорят, - как живете, кто вас обижает?" А сами начали иконы описывать, меня вызвали, чтобы арестовать, тут меня толкают, говорят: "Беги". Я, значит, как рванул, вниз под горку, а вслед мне стреляют. Пробежал километров пять, там на лодке переплыл, и к своей сроднице домой прибежал. А моих братьев отвезли в детдом. А я пошел жить к отцу, который скрывался у одних людей. В конце войны, в 1944 году всех верующих выслали из Липецкой и Рязанской областей, собрали на станции Лебедянка. В пять часов утра людей из домов забирали, до пяти тысяч набрали. Они там на станции молились, акафисты читали. А мы как раз перед облавой с отцом спрятались в "похоронку". Сидим, смотрим: уже следующий день настал. Вдруг кто-то к нам лезет, а это мой друг из деревни Бередихино - Сергей Мягков, он потом катакомбным священником был, недавно умер. Он эту "похоронку" знал, залез и говорит: "Выходите, уже всех взяли. Увезли". Мы вылезли. И вот мы пошли жить в другое место, у Прядихиных в Орловской области, сначала жили на чердаке, а зимой перебрались в свинарник; у них был один поросенок, а нас там скрывалось семь человек. Нас там нашел председатель колхоза, арестовали. А народ собрался и орет на нас, как на зверей, кто чего. Отвезли в Орел, в тюрьму. Десять человек было нас в камере, священники были. Начали допрашивать, меня выпустили, как несовершеннолетнего, а их под суд. Следователь говорит: "Ну, прощайся с отцом". Папа заплакал, говорит: "Молись Богу, сынок". Дали им всем по десять лет, по статье 58-10. Отправили их на лесоповал. Я поехал к родственнику, там тоже стали тайно молиться. Приходила одна монахиня и пожилой священник, они молились с нами.

В 1947 г. меня арестовали. Следователь говорит: "Вот ты же богомолец, сектант, в церковь не ходишь, будем тебя судить". Когда меня в первый раз судили и во второй, то показывали нам журнал МП; говорят, вот, митрополит Сергий же советскую власть признает. Осудили меня и еще пятнадцать человек из нашей общины. Обвинили в агитации религиозной и против советской власти. Деда Василия защитник спрашивает: "Вот вы, Василий Михалыч, тут называли Иоанна Кронштадтского, а про каких вы зверей говорили, которые вышли из моря?" А он говорит: "Вот этим зверям, как Карл Маркс, Ленин, Сталин, я кланяться не буду". После совещания прокурор говорит: "Надо дать Василию Михайловичу расстрел". Но дали двадцать пять лет лагерей, а мне - восемь лет. Ну, и остальным дали много, а один говорит:  "Я не с ними". Его спрашивают: "Ты за Христа?", а он говорит: "Нет. Я прощения прошу". Ну, дали ему все равно восемь лет, ибо Бог поругаем не бывает.

Нас отправили по этапу. А отца угнали раньше в Абез. Папа, когда по этапу ехал, то молился и крестился. И священник Михаил Рождественский увидал его, говорит: "Я священник". Отца Господь сподобил быть вместе с ним в лагере, и потом на свободе у него окормлялись. О. Михаил тоже говорил: "В советскую церковь ходить нельзя, потому что декларацию подписали". В заключении у нас еще о. Иоанн из Питера был, потом еще уфимский был истинно-православный священник. Иеромонах Марк был, он уже умер.

Потом на свободе у нас еще иеромонах Илия (Кузнецов) был, к нему ходили, в городе Бугульме. Потом его татары побили крепко и о. Михаил ездил его соборовать. Когда я в Воркуте был в лагере, то там был иеромонах Евгений (Ушаков). Ему пять суток карцера дали за исповедание Троицы, там, в лагере, а мне давали пять суток карцера за то, что я не ходил на работу в церковные праздники. Подельнику моему, Николаю Агафонычу, солдаты в лагере бороду брили насильно, он отказывался брить по православному обычаю. Когда Сталин помер, начальник шахты заплакал, а заключенные кричали: "Ура, ура!" Отца освободили в 1954 г., а меня - после. В Унте (Коми) нашел я отца, он был там в ссылке. Уехали жить к родственникам. Потихоньку стали связи налаживаться между уцелевшими катакомбными батюшками. Окормлялись мы еще у о. Игнатия в Воронеже, там и сейчас его монахини живут. О. Никита был в Тамбове. В Харькове был другой о. Никита. Мы о. Михаилу посылали свои исповеди, ехала какая-нибудь монахиня, он Дары пересылал. О. Никита Харьковский присылал Дары в лагерь. Он говорил: "Причащайтесь в такой-то праздник, а я буду читать тут разрешительные молитвы".

О. Михаил Рождественский нам говорил: "Пока я жив, - со мной, а потом, если Господь время продлит, то Он вам пошлет священника православного".

О. Михаил говорил про нашу жизнь до встречи с ним: "Ваш подвиг был очень хороший, как монашеский, любовь была, но только не доставало вам священников". Еще он говорил: "Там, в советской церкви, вы погибнете, а здесь спасетесь, потому что кто в советскую церковь ходит по незнанию, тот, может быть, и получает благодать, а кто, зная, приобщается, то это в осуждение. Но не все погибнут там и не все спасутся здесь, на суде будут дела спрашивать и любовь".

В 60-х годах приезжал уполномоченный, предлагал быть в советской церкви диаконом, но, конечно, я на это не пошел.

Наша семья, вообще, все арестанты, но тогда было время такое, все, кого арестовывали, - они радовались, потому что за Господа. Часто у нас при обысках в поле стреляли. Одна наша верующая старушка рассказывала, что один раз пошли они за малиной, набрали, идут обратно. "Слышим гул, ну, мы сразу в кусты, а тут, смотрим, в малиннике выкопана яма большая, ну, мы притихли. Смотрим, ведут народ охранники и духовенство с ними, один священник говорит: "Разрешите нам отходную прочитать". Стали петь себе отходную, а молодые диаконы не выдержали, побежали; тут как начали стрелять. Всех покосили и в яму побросали. Привели следующую партию. Тоже расстреляли. Это было в 1937 г. в Горьковской области, кажется, в Дзержинском районе. Они потом подошли к яме закопанной, а земля еще ходила, раненые задыхались".

БЛАЖЕННАЯ ВАРЕНЬКА

Погибла Российская империя, гражданином которой был Сергей Степанович и другие катакомбники. Часть ее вместе с первым и лучшим гражданином - Государем ушла на небо, оставшаяся часть затаилась в подполье, ямах, "похоронках". В глухих углах, среди лесов и болот Чувашии, Марийской Республики, Татарии, Удмуртии, а также Сибири, Белоруссии, Казахстана, словом, в самой глубинке бывшей императорской России поселились истинно-православные христиане, составляющие истинно-православную Церковь. Для КГБ эти два названия - ИПХ и ИПЦ были ругательствами, основанием для преследования, слежки и заключения. Не они сами назвали себя так, а название это, выявляющее всю сущность их противостояния, вышло из внешних, карательных органов. Ну, и как часто бывает, хотели обругать, а нечаянно сказали правду.

Зачастую люди оказывались в глухих местах так: отсидев срок в лагерях по приговору, им еще полагалось какое-то количество лет ссылки. Эти медвежьи углы и были местами ссылки. Иногда просто семьи ИПХ искали такие места, чтобы укрыться подальше от взора властей, чтобы более или менее спокойно жить и воспитывать детей по-христиански. Ну, и самое главное, сообщаться, служить, принимать тайных батюшек. Но были и такие, кто решался на открытое исповедничество; например, в Сергаче жила Варенька Шулаева (о ней написано в книге иеромонаха Дамаскина (Орловского) "Мученики, исповедники и подвижники благочестия Российской Православной Церкви ХХ века", Тверь, 1992 г., т.1); но по какой-то причине составитель не рассказал, что Варенька была катакомбницей, не брала паспорт, не взяла пенсии, которую ей навязывали. В житиях и других исповедников ничего не говорится о том, что они не признавали советскую патриархию, а именно, в житиях игумении монастыря под Канашем Агнии и иерея новомученика Вячеслава Леонтьева (погиб в конце 30-х гг.) из села Майданы, духовника блаженной девицы Вареньки Шулаевой).

Во все религиозные праздники в ее избе собирались десятки человек. Все не вмещались и стояли на улице под окнами. Когда они разъезжались по домам, то говорили, что в доме у Вареньки советской власти нет. Сама Варенька после принятия декларации митрополита Сергия ходила по храмам и обличала там священников, которые приняли декларацию. Один раз она даже епископа обличила, хотя он очень гневался на нее. Часто к ней приезжал сергиевский священник Иоанн из Нижнего Новгорода (который ее почитал); она его принимала, он все хотел ее причастить, а она говорит: "Я уже исправилась" ( то есть причастилась, так как она в советской церкви не причащалась). Когда он умер, то она очень плакала, так как знала его посмертную участь. Ей один раз Господь показал всех обновленцев и митрополита Сергия находящимися в темном месте и руки у них были связаны.

Одно время Святые Дары ей присылал катакомбный иерей Петр. Он клал их в специально приспособленную иконочку. Когда отца Петра пришли арестовывать в дом, где он скрывался, то он преставился от разрыва сердца. Службу в доме Вареньки вели ее хожалки (помощницы) по выработанному "катакомбному уставу" - вынужденно, без священника, так как открыто служить катакомбные священники не могли. И эти богослужения у Вареньки происходили среди бела дня. Власти знали, но не трогали. Слишком была общеизвестна Варенька; она знала все, что на небе (она там была 101 день в разное время) и что на земле. Со временем Господь сподобил Вареньку и сложившуюся вокруг нее общину окормляться у катакомбного священника Филиппа Аникина, который странствовал под видом печника и совершал тайные службы для истинно- православных христиан. Перед тем, как к Вареньке впервые пришел отец Филипп, ей было откровение о том, чтобы она его приняла и держалась его. Но отпевал ее и причащал за неделю до кончины катакомбный протоиерей Гурий мариец.

В самое жуткое время 20-х годов, когда красные дъяволята по воле отца их уничтожали Православную Русь и Церковь, избивали епископов, священников, издевались над православными святынями и, конечно, вносили смуту и сомнение в умы простых верующих, появилась эта простая деревенская девочка Варенька. Она периодически засыпала и спала по двое, трое и больше суток, когда как. Добудиться ни родным, ни докторам не удавалось. Пробудившись, она рассказывала, как ее водили по райским обителям, что она там видела, кого из своих деревенских видела. Подлога быть не могло. Девочка была простая, деревенская, не очень грамотная, но верующая, послушная и благочестивая. Иногда во время сна она разговаривала и сообщала, что видит. За ней даже записывали. Это происходило регулярно в течение почти десяти лет. К ней стали ходить толпами. Еще бы, посреди сатанинского разгула подросток-девочка утверждала, что есть Божье возмездие, что она видела Богородицу, что ее водил святитель Николай, что есть огненная река, которую каждая душа по смерти должна пройти, и показывала на руке сожженное до кости место, куда капнула капля из этой реки, Конечно, власти этого не могли стерпеть. Как-то раз ее подкараулили пять мужиков и избили так, что после этого около сорока лет она пролежала, прикованная к постели, владея только верхней частью тела. С тех пор она уже не засыпала. Умерла она 1/14 декабря 1980 г., при этом во время ее похорон совершались явные чудеса. Два раза в год: на ее годины и на полугодие по-прежнему собираются верующие, иногда до ста человек, служить панихиду, службы, идут на кладбище. Многие верят, что землица с ее могилы облегчает и помогает в болезнях. В ее избе живут ее бывшие хожалки, свято придерживаясь того, что завещала им Варенька. Служат они ежедневно по полному кругу, т.е. полунощница, утреня, часы, обедница и кафизмы на вечерне с тремя акафистами. Целый день в молитве. Когда надо варить еду, одна идет варить, другая продолжает молиться. Света электрического нет. В магазин им Варенька не велела ходить, дабы лишний раз не искушаться. Их кормит мир. И как только что-то у них кончается, тут же кто-нибудь приедет и привезет. Однажды, например, они обратили внимание, что торфяные брикеты, которыми они топили печку, подходят к концу. Через некоторое время подъехала к избе грузовая машина, полная топлива, с неизвестным им шофером; он, сгрузив брикеты, уехал.

Раньше о. Филипп, у которого окормлялась Варенька, служил в Кулатках (ныне Ульяновская обл.). Он рассказывал, что когда он сидел на Соловках, то ему было легче по сравнению с другими, т.к. он был из простого сословия, привык к черной работе. Тяжело было епископам, которые академию окончили и не знали черной работы; они, бедные, с непривычки мучались. Однажды один заключенный упал у него на глазах, больше идти он не мог, а у него в руках пила и топор. О. Филипп взял инструменты, помог идти. В разговоре о. Филипп узнал, что этот заключенный - епископ, и он сразу сделал ему земной поклон.

В первый день Пасхи у них произошел такой случай. Вел их конвой с работы. Они остановились посреди леса и стали сразу совершать пасхальную всенощную. Было много диаконов, священников, епископов. Сначала, когда священники остановились, то конвойные кричали на них, а потом замолчали, и служба прошла благополучно. В конце начали христосоваться. И даже шпана, которая обычно очень обижала заключенных, начала христосоваться со всеми и вела себя прилично.

Помнил о. Филипп и тех шамординских монахинь, которые не желали работать на безбожников в заключении. Они совсем не брали лагерной пищи.

О. Филипп и другие священники приносили им пищу из своих скудных запасов. На Соловках монахини прожили лето, а потом их куда-то увезли и, говорят, убили (см. о них в книге "Новомученики Российские" о. Михаила Польского).

Перед тем, как освободиться, о. Филипп спросил благословение у одного из соловецких епископов: как быть дальше? Владыка сказал: "Где найдешь Господу овец, там и паси".

О. Филипп стал ходить на кладбище молиться. Дошло до властей, хотели его забрать. Его чада отправили в Ашхабад, но и оттуда пришлось скрыться.

О. Филипп тайно жил у своей матушки.

Сына о. Филиппа, Ивана, посадили на восемь лет и он попал в Архангельск. Он писал: "Папа, здесь у нас есть такие же, как ты, и дают они нам то же, что и ты даешь" (т.е. Причастие). Вскоре он умер от голода. О. Филипп приехал в Чувашию, Шумерлю - место поселения раскулаченных и стал под видом печника обходить дома и священствовать. К нему очень много народа ходило, а когда началась война и стали церкви открывать, то многие пошли в советские церкви, а он не пошел и многие от него отошли.

Одно время о. Филипп ездил на могилу к епископу Гавриилу в Сызрань и поминал его. Этот епископ не был патриархийный, но патриарх Алексий его знал. Епископ Гавриил, находясь в ссылке, сидел дома, чинил обувь, но не ходил в церковь. Алексий присылал за ним, чтобы он шел к ним служить, а тот говорит: "Я подписывать декларацию не буду". После этого епископа Гавриила заточили в Псково-Печерский монастырь и запретили с кем-либо общаться, никого к нему не пускали (возможно, что это был архиепископ Гавриил (Воеводин), не признававший декларацию митрополита Сергия. О дате его кончины есть разные мнения - ред.).

Последние годы жизни о. Филипп больше сидел на коечке, уже ноги отказывали.

ПРОСТО ПО-ДРУГОМУ НЕЛЬЗЯ

Мало у кого из катакомбников был рядом пастырь, чтобы можно было прийти, посоветоваться по духовным, мирским вопросам, почерпнуть силу в противостоянии кипящей вокруг богоборческой жизни. Но Господь не оставлял. Была мудрейшая, прозорливая Варенька, которую все считали святой. Тут же недалеко блаженненький Мишенька, о нем надо писать особо, ибо такого Божъего человека, думается, нет больше нигде. Был дедушка Сергий, о котором писалось выше. К нему за советом и руководством ехали со всех сторон. А если уж очень далеко ехать, то писали и незамедлительно получали исчерпывающие ответы с ссылками на святых отцов и Писание.

Матушка Маргарита в Воронеже, дедушка Василий и его жена Василиса в Вятской области, Григорий Иванович в Сибири и много, много других. Особенно значение этих людей возросло, когда старых батюшек тихоновского рукоположения становилось все меньше, а новым взяться было неоткуда.

И все-таки таких, как Варенька, со своими "хожалками", которые открыто исповедовали веру истинную, было немного. В основном, как выше писалось, истинно-православные христиане жили потаенно в глухих углах. И жили так, как писал святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский в своей статье "950-летие Крещения Руси".

"Для Руси и русского народа, несмотря на все бывшие отдельные уклонения и даже падения, главным было служение правде и стояние в истине". Вот и все объяснение сути и духа катакомбного Православия. Не соединяться ни в чем с безбожным и богоборческим государством, не участвовать в выборах, не брать паспортов, не работать на него, не посещать его церкви - это и есть стояние в истине. Легко сказать. А как это осуществить? Когда Григорию Денисову (сыну Сергея Степановича) было 17 лет, его взяли. Брали его и раньше, но тогда выпускали, - мал очень, - не пускал под откос поезда, не взрывал государственные учреждения (тогда все несчастные случаи: пожары, взрывы, крушения - истерически объясняли происками врагов народа). Он им сказал:

- Живем, молимся Богу, ни в чем не участвуем.

- Вот вы и есть самые страшные враги. Лучше бы ты поезд под откос пустил, вреда для государства было бы меньше, чем жить так, как вы живете, - сказали ему на следствии.

Ясно понимали власти опасность для себя вот таких, стоявших в истине, христиан. Ловили, сажали, но они, отсидев, возвращались и продолжали служить правде и истине. Основанием для заключения являлись и тайные моления, особенно если при этом был священник или если властям попадались письма, в которых разъяснялось, почему грех идти в колхозы, грех брать паспорта, грех жить в городских квартирах. Выявлялись авторы и получатели этих писем и им тоже давали срок. Поэтому жить на свободе и исповедовать истину надо было очень осторожно. Молились только ночами. Ночью приезжал батюшка, заранее давая знать, когда он будет. Основательно поговев, уж не меньше трех дней, а зачастую и больше, в назначенное время, крадучись, подходили к избе. Вечерня, утреня, исповедь, Божественная литургия - все вполголоса, и утром, наскоро перекусив, батюшка отправлялся с рюкзаком к другим, спрятав в шарф бороду и волосы под шляпу. В сапогах, в плаще производил впечатление бывалого туриста. Ездили, как правило, вдвоем, стараясь внешним видом не вызывать подозрений у властей. А лучше всего им бы и вообще не попадаться на глаза, так как глаз у властей был наметанный. Как ни маскируйся, но благообразие во всем: во внешности, походке, разговоре - не скроешь. И тут же: "Документы!" А их-то и нет. Но Бог миловал. По уходе священника паства становилась на молитву: акафист святителю Николаю, молитвенные прошения к Спасителю и Божьей Матери о путешествующих читались со слезами. И по святым молитвам паствы тайные священники десятками лет окормляли паству, оставаясь на свободе.

Когда заходишь в избу истинно православных, то всегда поражает наличие огромного иконостаса, буквально от пола до потолка. Иконостас, как правило, в отдельной комнате, где не спят, не живут, а собираются либо для молитв, либо для благочестивых разговоров, либо для праздничных или поминальных трапез. Масло, как и положено, то, которое идет в пищу. Тумбочки, аналой, книжный шкаф; все исключительно для религиозных нужд. Много восковых свечей, которые льют или катают сами, кто как может. Многие из христиан держат ульи, отсюда воск на свечи. Кто не держит, тот покупает или уже готовые свечи, или воск у тех, кто держит. В остальных комнатах иконостасы поменьше. В общем, воистину эта семья - малая церковь. Отец, как и положено, глава семьи. Без его благословения не начинается никакая работа. Весь труд, вся нелегкая крестьянская жизнь освящены молитвой. И приезжая из города и постепенно входя в ритм этой жизни, умиротворяешься, весь наполняешься молитвой, каким-то благодатным покоем, и этого духовного заряда хватает на долгое время. Как правило, кто-то из семьи ежедневно вычитывает, помимо утренних и вечерних молитв, часы, всю полунощницу и малое повечерие с каноном дневному святому. Ну, и, конечно, несколько кафизм и недельный канон с акафистом. Западному человеку трудно представить, насколько трудна жизнь крестьянская в России. Практически все питание свое: молоко, яйца, все необходимые овощи - от своей скотины или со своего огорода. Земли - сколько хочешь, покоса - сколько надо, дрова - за избой растут. Места настолько глухие, что сельсовет порой был рад, что в его местности находится трудолюбивая семья без пьяниц и хулиганов.

Господь своих не оставлял, и зачастую гонимые и преследуемые, живущие в местах ссылки, жили даже материально намного лучше, чем несчастные колхозники, не говоря уже о душевном настроении.

Покойный дедушка Сергий рассказывал: дело было на Пасху. Пошли всей семьей в соседнее село в еще незакрытый храм. Встретили Христа: идут обратно домой. Погода прекрасная, играет солнышко. А в это время колхозное начальство выгнало колхозников дорогу мостить; другого времени, как на Пасху, конечно, у начальства не нашлось. "Христос Воскресе!" - приветствует дружно семья дедушки колхозников. Молчание. Потом - тихий женский голос: "Мы этого недостойны".

Нет дела, которое бы не спорилось в руках простого, не испорченного цивилизацией русского человека. И поэтому, где бы ни обосновывались катакомбники, вырастали дома со всеми дворовыми постройками: банями, скотным двором, распахивались земли, ставились ульи. И все это - своими руками. Сложить печку, вставить стекла, изготовить для женщин прядильный станок, любого размера кросны и прочие приспособления для тканья дорожек, ковриков, не говоря уже о столярных и плотничьих работах - все возможно для русского крестьянина. И все, конечно, с молитвой и Божьим благословением.

Умилительно видеть, как вот сейчас уже, перед тем, как начать класть печку, мой знакомый печник - катакомбник снял шапку, помолился. Перекрестился - и дело пошло. Девушка девятнадцати лет только тогда, как прочитала молитву и сделала три земных поклона, села за швейную машинку.

Нас, бывших сергиан или живущих на Западе, поражает это, ибо нет у нас такого памятования о Боге. А у них иначе и быть не может, так как жизнь истинно-православного, независимо от того, семейный ли он или нет - это жизнь почти подвижническая, монашеская. Мне было неясно, когда приходилось читать, что до царя Петра I вся Россия представляла собой монастырь. Подружившись с катакомбниками и увидев их жизнь, все стало очевидным. Как для пришедшего в монастырь, кроме Бога, духовного отца и самого спасающегося, нет никого. Все упование на Бога, Матерь Божью и святых. Так и у катакомбников никаких социальных подпорок: Господь да духовный отец, с которым любыми путями поддерживается связь и сам осознанно стоящий в Истине спасающийся. Защиты, кроме Бога, никакой нет. И как какая-нибудь неприятность или вызов к районному начальству, или просто сына вызывают в военкомат (в армию некоторые ребята шли, но присягу не принимали), так вся семья на молитву. Болезнь или просто необходимая по житейским нуждам дальняя поездка - все на молитву.

Как-то в начале 90-х годов пришлось немножко приоткрыть дверь в потаенную Россию одной чудной русской американке Елизавете, девушке русского происхождения, верующей и благочестивой. Приехали к катакомбникам-чувашам. В доме одной семьей живут и спасаются бабушка за семьдесят лет, еще одна катакомбница и раб Божий, единственно работающий. Когда-то жили как квартиранты у Анастасии, дочери тайного батюшки, потом хозяйка умерла, так и остались жить в этом доме одной духовной семьей, и вот мы с этой девушкой отправились к ним в гости. Мы, естественно, не афишировали, что наша девушка из Америки. Удивило Лизу прежде всего то, что эти простые люди через свое стояние в истине - неосознанно продолжали стоять и защищать сам быт единой дореволюционной России... В субботу, как положено, отслужили всенощную. Пришли катакомбники: русские, чуваши - человек семь. Помолились и разошлись. На другой день собралось человек, наверное, около пятнадцати. Часы, канон Божией матери нараспев (как служилось в Дивеево при преподобном Серафиме), обедница. Службу вела сестра Л., читали, кому она давала, пели все.

Как правило, кончали акафистом Иисусу Сладчайшему. Моление окончилось. Уже во время чтения часов сестра Л. пошла топить печку и готовить трапезу. Возвратилась, когда приходилось вести пение обедницы. Зимой служба оканчивалась к двенадцати, а летом к трем, т.к. летом и всенощную и обедницу служили в воскресенье. Надо отметить, что в разных катакомбных общинах свои особенности: акафист читается после обедницы обязательно, или Иисусу Сладчайшему, или Воскресению Христову. Часто службы завершаются благодарственным молебном. Затем поминают: "Великаго Господина нашего Митрополита Виталия..." и, если есть, то и местного правящего архиерея. Суббота нужна была для огородных и домашних работ - огороды, баня, косьба, загонять скотину и пр. Но это не везде, во многих местах служили как положено , только начинали поздно, часов в восемь вечера, После службы трапеза. Выдвигался стол, мы все садились. Для меня, городской жительницы, деревенская еда казалась упоительной. В русской печке, в глиняном горшке запеченная со своим, конечно, сливочным маслом и топленым молоком картошка. В другом горшке - омлет из яиц. Миска с творогом, миска с пахтаньем, свои соленья, варенья и проч. Всем подавались деревянные ложки и, пропев молитвы, сели кушать, Моя гостья медлила. Я ей говорю: "Ешь, не стесняйся, здесь все едят из общих тарелок". Стала есть, После трапезы она мне говорит: "Я не представляю, чтобы в Америке мать с дочерью ели из одной тарелки, не то, что все чужие и разные, как здесь". К вечеру мы с ней вышли прогуляться. Попалась нам женщина, несущая на коромыслах воду. Девушка говорит: "Все ясно. Понятно, почему все едят из одной тарелки. Когда так трудно достается вода, то ее, конечно, надо экономить при мытье". В этом, конечно, есть тоже доля истины, но самая незначительная. Главное все же не это! Главное, что такая общая трапеза объединяет. Мы все члены одной христианской общины, мы все причащаемся из одной чаши у нашего батюшки, и уж, конечно, мы все можем вкушать из одной миски: молодые и старые, больные и здоровые, ибо мы все уды (члены) Церкви, а если что с нами и случится, то такова воля Божия.

Самое поразительное, что в эти все глухие и немые годы истинно православные всегда четко осознавали себя Церковью, возглавлением которой является Синод, когда не было определения Синода, кто из епископов каноничный, а кто самосвят, то все общины с батюшками, рукоположенными владыкой Антонием(Галынским) и владыкой Феодосием и другими, всегда везде поминали: "Великаго Господина Митрополита Филарета..." (мне это приходилось слышать), а потом, когда Владыка Митрополит Филарет скончался, стали поминать "Митрополита Виталия..."

Эти отношения были отчасти односторонними. Нашим катакомбникам хоть из передач как-то удавалось узнавать о деятельности своего первоиерарха (т.е. первосвятителя РПЦЗ - ред.), но как мог простой, беспаспортный христианский люд с батюшками, которые иногда в списках живых нигде не значились, дать знать о своей жизни за границу. Например, про одного батюшку мне рассказывали катакомбники, что его духовные чада выкупили из тюрьмы. Кое-кого из охранников удалось подкупить, и его, когда повели на расстрел, не расстреляли, а отпустили, а в списках он везде проходил, как расстрелянный. И так он долго жил среди своей паствы, так и скончался, нигде в государстве не значась. Только осознавая, что такое Святая Русь, что собой представляет русский православный человек, такие светильники, как владыка Иоанн (Максимович) и о. Серафим (Роуз) понимали, что иначе быть не могло, что должны существовать потаенное христианство и потаенная Россия.

Поэтому среди верующих ИПЦ и РПЦЗ было полное осознание себя чадами одной Церкви, по крайней мере еще в 80-х годах. Я знаю, что верующие всего Поволжья были связаны с воронежцами, сибиряками, Петербургом, Подмосковьем, Краснодаром - везде были "свои", как выражались катакомбники. Часто на лето из северных мест Горьковской области катакомбницы ездили к своим в более теплые края Краснодарского края, а к ним приезжали из Сибири - такая была взаимопомощь. У дедушки Сергея был список адресов бедных и немощных старушек, без паспортов и пенсий. Моя знакомая девушка Татьяна имела адрес такой старушки из-под Москвы и аккуратно, примерно раз в месяц, отправляла ей продовольственные посылки с крупой, сахарным песком, макаронами и прочими необходимыми продуктами. Старушка ей отвечала. И Таня говорила мне: "Вот не видела ее ни разу, а чувство такое, что это моя близкая-близкая родственница, бабушка как будто". И это было повсеместно. Работающие помогали, чем могли, неработающим: деньгами, продуктами, одеждой. 

Одного батюшку спросили:

- Батюшка, как спастись?

- А ты, - говорит, - возьми, раба Божия, какую-нибудь старушку к себе в дом, ухаживай за ней до смерти, вот и получишь спасение.

При той чистоте, молитвенности, стоянии в Православии, сильном желании спасти душу, право, оставался малый штрих - жертвенной деятельной любви к ближнему - для получения Царства Небесного. И такие случаи настолько обыденны, что их и воспринимали, как ничего особенного. К двум уже пожилым родным сестрам пришла в дом старенькая, кажется, бездомная, катакомбница.

"Лиза, пришла к тебе умирать. Пусти меня на печку". - "А, ну давай, залезай".

А у Лизы у самой мать престарелая давно уже с койки не встает. Полежала, поболела какое-то время старушка. Лиза за ней, как могла, конечно, ухаживала. Затем старушка умерла. Собрались верующие - сколотили гроб, похоронили. Справили поминки, 9-й день, 40-й день. Сообщили батюшке. Батюшка отпел заочно. Вот и все. Ничего особенного. Никаких документов, конечно, у старушки не было, впрочем, как и у всех, кто ее хоронил, поэтому и никакой волокиты. Похоронили ее по-человечески, вернее, по-Божьи на своем сельском кладбище.

Такие случаи, конечно, встречаются и среди простых русских людей, по неведению принадлежащих к МП. У нас в доме, в коммуналке, в одной комнате проживали две Марии. Тогда они работали вместе, кажется, нянечками в больнице и им дали одну комнату на двоих. Они состарились и одну из них разбил паралич. Семь лет пролежала она неподвижно: полная, розовощекая, как яблочко, чистенькая. Вторая Мария высохла, на лице один нос, пожелтела, согнулась. Попробуй, корми, бегай по магазинам, ворочай, чтобы не было пролежней, непрерывная стирка (больная, конечно, ходила под себя). Как-то надо и мыть ее, а ни горячей воды, ни ванны нет. А ведь чужая! О том, чтобы какие-то деньги получать за уход, эта мысль просто в голову не могла придти. В свободное время бегала, конечно, в церковь и еженедельно приглашала батюшку для причастия больной.

- Только этим и живет, - со вздохом говорила тетя Маруся.

- Сама-то ты, хоть, причащаешься с ней? - спрашивали ее. - Нет. Не могу, то накричу на нее, то поропщу - где уж мне.

Вот умерла, болящая. Так эта тетя Маруся из церкви не выходит, все службы, все панихиды - и непрерывные записки об упокоении рабы Божией. Но если в патриархии при обширном числе верующих такие случаи все-таки единичны, то в среде катакомбников это повсеместно. Это их жизнь, это их уклад, это их спасение.

В среде патриархии, увы, чаще встречаются другие типичные случаи. В свой книге "И возвращается ветер..." политзаключенный Буковский описывает такой случай. В очередной раз его посадили в психушку. Там больные, чтобы по ночам слушать "западные голоса", собрали транзистор. И тихонечко слушали. Так он пишет, что они не так боялись штатных стукачей, которые, конечно, были при каждой палате, как милых "верующих" нянечек, которые мыли полы, прибирали тумбочки, заправляли кровати и очень аккуратно доносили на своих больных, кто что сказал, кто что сделал, при том, что все носили крестики и, очевидно, ходили в церковь. Когда больные их начинали стыдить: что же, мол, вы Богу молитесь, а сами продаете нас, - они отвечали: ну и что, у нас работа такая. Когда я пересказала это одному патриархийному священнику, его прямо передернуло и у него вырвалось: "Это точно подмечено", - кажется, он еще сильнее сказал. Не помню уж. Досталось, наверное, ему от таких советских "верующих".

А вот случай из катакомбной жизни. Он широко известен в среде верующих, участники этой истории живы и это среди катакомбников воспринимается, как нечто обыкновенное. В семье катакомбников, глава которой погиб в тюрьме, как принадлежавший к Тихоновской Церкви, было пять дочерей и три сына. Младшая - Римма, была очень милая девушка. После войны окормлял всю семью тайный батюшка, о. Иоанн, уже умерший. Гонение в хрущевские времена на истинно-православных христиан было страшное, поэтому все ушли в глубокое подполье. Связь с батюшкой была засекречена. Новых в свою паству он практически не принимал - боялся провокаций. И вот, эта девушка встретила паренька, он приехал к родителям в отпуск с Дальнего севера, и они полюбили друг друга. Что делать? Где венчаться? У своего батюшки - невозможно. Паренек очень хороший, но мог ли он понять суть тайной Церкви? О патриархии речи вообще не возникало. Короче, сошлись. Стали жить. Она предупредила его, что верующая. Он был на все согласен. Посты есть посты, физической близости не допускалось, праздники - то же самое. В общем, как и положено. Сначала он смирялся, потом это стало его раздражать. Тут он заметил, что как голосование - жена уезжает к родне, а если нет, то все равно ни за что не пойдет. Верующая, а в церковь не ходит. Родился сын, мать глубоко привязалась к нему, как бы предчувствуя, что не долго быть ей с сыном. И действительно, науськиваемый родней, муж подал на развод, с требованием, чтобы суд присудил сына ему, так как религиозный фанатик не может воспитывать ребенка. И все же, втайне надеясь, что это жену образумит, и она станет как все. О подробностях суда она до сих пор говорить не может. Плакала непрерывно и, как утверждает, действительно кровавыми слезами. Требовали, чтобы она отреклась от Бога, тогда ей вернут сына. - Бога на ребенка я сменить не могла. - И тридцать лет она проплакала с молитвой за него: Господи, спаси его душу. Через три года муж женился, пошли другие дети, семья была нецерковная, детей не крестили. Жили все в одном городке, все друг друга знали. В 70-х годах лето было очень жаркое, дождей не было с самой весны. Возникли страшные лесные пожары.

- Это такие, как моя мамка, леса поджигают, - наученный в садике говорил ее сын. Римма поехала к блаженному Мишеньке, тот говорит: - Спасется.

- Да он даже не крещеный.

- Подожди, монахом еще будет.

Когда сын поступил в Питер учиться, она поехала увидеться с ним. Там, конечно, остановилась у своих. Позвонили:

- Здесь твоя мать, увидеть тебя хочет.

- А надо ли? - спросил сын. Но пришел. Современный паренек.

- Ты хоть крещеный? - спросила мать.

- Не знаю, кажется.

- А крестик носишь?

- Нет.

Мать дала крестик. Вот и все свидание. Далеко это было от предсказанного Мишенькой. Прошло еще дет десять. Мать оказалась в Москве, ухаживала за одной болящей. Вдруг звонок из дома, от племянников. Сын приехал, отец уже умер к тому времени, к мачехе, которую почитал за мать, к сестрам. Зашел и к ним:

- Дайте ему трубку, - просит мать. - Витя, приезжай, я в Москве.

- Не знаю, я себе не хозяин.

"Кто же ему хозяин", - недоумевала она. Поплакала, успокоилась. И вдруг в самый день ее Ангела звонок. У порога стоит молодой человек с длинными волосами, бородатый. Еле-еле узнала мать сына. Всего ожидала. Но не такого вида. Оказалось, он послушник у одного иеромонаха и МП. "Вымолила" - говорят некоторые. "Витя пошел матерней дорогой", - сказала мачеха... А мать продолжает плакать и молиться: "Господи, сделай так, чтобы пришел сынок в Православие. Сейчас, конечно, нельзя так сразу, так хоть потом, чтоб он был в истинном Православии". Верит она, что должно исполниться предсказание блаженного Мишеньки. Лицо у этой матери-христианки всегда светлое, глаза от непрерывного плача тоже светлые, какие-то прозрачные, как у ребенка. Молитва за сына преобразовалась в молитву за всех людей. "Господи, спаси всех. Всех, всех спаси". "Ты не молись о здравии, - советовала она мне, - молись о спасении души. Спасение души - это самое лучшее для человека".

Так и вся наша истинно-православная Церковь верит, что должны исполниться предсказания преп. Серафима Саровского и праведного Иоанна Кронштадтского о возвращении русского народа к Православию. И молятся рассеянные по лицу земли истинно-православные христиане: "пусть не сразу, но хотя бы потом, пришел наш русский народ к истинному Православию..."

А. В. Белгородская

30 декабря / 12 января 1995 г. отошла ко Господу Алевтина Владимировна Белгородская (1942 г. рождения) - автор этих воспоминаний. Вся ее жизнь была как бы нелегким путем по пустырям атеистического государства к истинной Церкви. Она принадлежала к той части общества, которую раньше было принято называть "советской интеллигенцией". Чем жили эти люди? Убежденными коммунистами большинство из них, конечно, не были. Чаще всего это были люди ищущие, отводившие души в беседах о поэзии Данте или песнях Галича, собираясь с друзьями на маленьких кухнях своих квартир. Они не знали еще истинного Утешителя, но многие искали его. Так и Алевтина Владимировна, живя в Казани, прошла через Московскую Патриархию, и, по милости Божией, познакомилась с катакомбными христианами. Постепенно для нее открылся сокровенный мир Святого Православия, которому она служила, по мере сил, до последних дней.

Господь сподобил ее провести последние дни около Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле. Она знала, что неизлечимо больна, но нам никогда не приходилось видеть ее унывающей или озлобленной на судьбу. До последних дней она с любовью принимала всех навещавших ее и с радостью делилась своими рассказами о России и ее верных чадах - катакомбниках. В это время ею и были написаны сии воспоминания. Она не питала неприязни к чадам МП или к тем, кто им сочувствовал, но с материнской любовью пыталась объяснить, в чем правда истинно-православных христиан. Та правда, отказ от которой равносилен отказу от Христа.

Скончалась она в мире, по-христиански. Последние ее дни особенно скрашивали монахини из общины преподобномученицы Елизаветы, которые читали подле умиравшей Псалтирь. После кончины Алевтины Владимировны знавшие ее катакомбные священники, приезжавшие из России, считали своим долгом отслужить на ее могиле, находящейся на монастырском кладбище, панихиду или литию.

И хотя она мало чем отличалась от других: не родилась в катакомбной семье, не сидела в лагерях, но мы все же не побоимся сказать, что она принесла в русское зарубежье еще одну искорку - гонимой, но не сдавшейся потаенной России...

Съ самаго начала революціи, большевистская власть объявляла, что она преслѣдуетъ церковниковъ не за религію, а за контръ-революцію, за политическую противъ нея дѣятельность. И теперъ это казалось доказаннымъ. Церковь въ лицѣ Патріарха какъ бы призналась, что она имѣла не однѣ только религіозныя и небесныя цѣли, но и политическія, земныя, и теперь отъ нихъ отказывается. По дѣломъ было и преслѣдованіе. Большевики были какъ-будто бы правы.

Но всѣ мы, православные люди, тогда отлично понимали суть дѣла. Казнить Патріарха большевики не могли, хотя и желали этого. Они боялись дать ему ореолъ мученика въ глазахъ народа, о чемъ и Ленинъ, говорятъ, въ свое время сказалъ: «мы изъ него второго Гермогена дѣлать не будемъ» [1].

Однако, и выпустить его изъ заключенія по одному только требованію заграницы, каковое требованіе какъ разъ въ это время было предъявлено (ультиматумъ Керзона), тоже нельзя было, не подорвавъ престижа государственной власти въ глазахъ народа: столько времени вести боръбу съ Патріархомъ и готовить ему судъ и казнь, а затѣмъ выпустить ни съ чѣмъ, значило потерпѣть пораженіе отъ того же Патріарха. Поэтому агенты власти склонили, уговорили Патріарха признать себя виновнымъ и этой цѣной получить свободу, которая представлялась Патріарху необходимою для блага Церкви. Унижаясь предъ властью, принося жертву самимъ собою, отказываясь отъ славы мученика, Патріархъ и вышелъ на свободу ради пользы Церкви. Такъ мы тогда разсуждали, и ликовали предъ нашимъ Патріархомъ, какъ предъ побѣдителемъ, устраивая ему тріумфальныя встрѣчи и шествія. Хотя онъ и отказался отъ тюрьмы, но въ нашихъ глазахъ онъ не переставалъ быть славнымъ мученикомъ.

Со слезами радости православные люди сыпали цвѣты на дорогу Патріарха, но въ то же время скорбѣли и тревожились, видя всю тяжесть его положенія, то есть, положенія всей нашей Церкви.

Аресты духовенства, и послѣ освобожденія Патріарха и всѣхъ его завѣреній въ политической вѣрности властямъ, продолжались и усилились.

Меня на допросѣ въ Чека [2] слѣдователь сиросилъ:

— Ваши политическія убѣжденія ?

— Я не имѣю права имѣть ихъ, — отвѣтилъ я.

Вслѣдъ за Патріархомъ я очищался отъ политики; я зналъ, что Церковь существовала при всякой власти, и, не взирая на форму управленія и отношеніе къ ней власти, можетъ и должна существовать. Поэтому я полагалъ, что я могу быть чистъ отъ всякихъ политическихъ убѣжденій.

Но, конечно, такіе взгляды здѣсь нисколько не помогли. Слѣдователю угодно было, чтобы я осудилъ Патріарха и Патріаршество, какъ форму церковнаго управленія, а я высказался за Патріарха.

Значитъ вы — монархистъ, — сказалъ онъ, — коллегіальное управлекіе вы не признаете.

На другомъ допросѣ слѣдователь обвинялъ меня въ пропагандѣ противъ совѣтской власти. Я отрицалъ за собою такое преступное дѣяніе, но признавалъ, что всегда говорилъ въ церковной проповѣди противъ безбожія.

— Кого же вы разумѣете подъ безбожниками? — спросилъ онъ.

— Безразлично, всѣхъ: будетъ-ли то рабочій или ученикъ школы, — отвѣтилъ я.

— Конечно, и представителей власти? — еще спросилъ онъ.

— Да, всѣхъ, — принужденъ былъ я подтвердить и это.

Въ обвинительномъ заключеніи слѣдователя, въ чтеніи котораго я росписался, мнѣ была поставлена статья закона, преслѣдующая «возбужденіе массъ на религіозной почвѣ противъ совѣтской власти». Кромѣ этой, была поставлена потомъ еще одна статья.

Итакъ, я оказался все-таки политически виновнымъ, не смотря на свое очищеніе отъ всякой политики. Но я настаивалъ на своемъ. Я разсуждалъ такъ, что лучше страдать невинно, по ложному обвиненію, съ чистою совѣстью предъ Богомъ, предъ людьми и предъ самимъ собою, страдать за религію, за вѣру, за Бога, за Церковь, чѣмъ за дѣла политическія. И, дѣйствительно, всякое политическое чувство у меня было какъ-то атрофировано. Я не питалъ почему-то никакой ненависти къ власти. Правда, впору было только нести тяготу тюремнаго сидѣнія. Надъ своими же собратьями-соузниками, искренно желавшими скорѣйшей гибели этой власти, я шутилъ, говоря, что хотя за ними нѣтъ никакихъ политическихъ преступленій, но они страдаютъ справедливо. Власть угадала ихъ настроеніе и мысли и посадила за дѣло. Надо очиститься. Привыкли жить съ властью за одно. Попробуйте пожить безъ нея, какъ жили наши предки съ татарами или греки съ турками, а то, еще хуже, первые христіане съ Неронами и Діоклетіанами, за которыхъ умѣли молиться. А мы, вотъ, отстали отъ истиннаго христіанства и не имѣемъ совсѣмъ духа и жизни нашихъ отцовъ. Такъ разсуждалъ я.

Послѣ четырехъ съ половиною мѣсяцевъ сидѣнія въ Бутырской тюрьмѣ, я имѣлъ, вдругъ, полторы недѣли свободы, и принесъ Патріарху привѣты и поклоны отъ заключенныхъ епископовъ и священниковъ.

Патріархъ мнѣ, между прочимъ, сказалъ:

— Лучше сидѣть въ тюрьмѣ. Я вѣдь только считаюсь на свободѣ, а ничего дѣлать не могу: я посылаю архіерея на югъ, а онъ попадаетъ на сѣверъ; посылаю на западъ, а его привозятъ на востокъ.

Дѣятельность Патріарха Чека сводила на нѣтъ, не позволяя назначеннымъ имъ архіереямъ даже доѣхать до своихъ епархій и направляя ихъ въ мѣста заключенія и ссылки.

Однако, то время было все же счастливое. Церковь была крѣпка. Сила и превосходство Церкви надъ врагами ея были совершенно очевидны.

Архіереи, недостигшіе своихъ каѳедръ или бывшіе на нихъ по три недѣли, по мѣсяцу, точно также, какъ и пробывшіе на нихъ многіе годы, и находившіеся теперь въ ссылкахъ, лагеряхъ и тюрьмахъ, числились на своихъ епархіяхъ и имена ихъ поминались за богослуженіемъ, какъ полагается, въ каждомъ храмѣ. Кто ихъ могъ забыть теперь? Имъ, какъ и заключеннымъ священникамъ, посылали безчисленныя и неоцѣненныя по содержанію письма: вся любовь паствы, вся благодарность за стойкость и мужество, все преклоненіе предъ невинными страданіями своихъ духовныхъ вождей были въ нихъ излиты. Между пастырями и пасомыми завязались такія отношенія, какія были только въ первые вѣка жизни Христовой Церкви. Не знаю, имѣлись ли еще въ исторіи Вселенской Церкви случаи такого широкаго и глубокаго духовнаго подъема. Каждый христіанинъ почиталъ своимъ долгомъ, на записочкѣ «о здравіи» своихъ родныхъ, подаваемой на литургію, записать прежде всего имя заключеннаго своего архіерея или священника. И діаконъ, читая на эктеніи эти записки, множество разъ помянетъ вслухъ всей Церкви самое слово «заключенный» и имя его. Церковь скорбѣла и прилежно молилась за своихъ страдальцевъ. А когда архіерей, по отбытіи срока заключенія или ссылки, возвращался, — правда, очень часто, всего на нѣсколько недѣль, — въ свой городъ, то торжество народа было неописуемымъ. Осыпали цвѣтами и слезами его путь и за счатье считали цѣловать край его рясы. Я, маленькій священникъ своего прихода, за полторы недѣли своей свободы, такъ былъ обремененъ изліяніями благодарности, любви и всякаго почитанія, которые спѣшилъ мнѣ принести каждый прихожанинъ, что когда очутился въ арестантскомъ вагонѣ и въ пересыльныхъ тюрьмахъ на пути въ Соловки, то почувствовалъ, что отдыхаю, и тяготу тюремную нашелъ болѣе посильной, чѣмъ перенесеніе незаслуженныхъ почета и любви. Я совершенно не предполагалъ, что дѣло мое такъ цѣнно въ глазахъ народа. Но за то Чека страшно злобствовала. Власть большевистская оставалась безсильною предъ Церковью, хотя одна только моральная сила Церкви противостояла ея грубому физическому насилію.

Впрочемъ, большевики, это сознавали и никогда не хотѣли бороться съ Церковью однимъ только насиліемъ. Имѣя цѣлью уничтожить Церковь, какъ и всякую религію, большевистская власть открыто говорила что этой цѣли сразу достигнуть нельзя, такъ какъ религія имѣетъ глубокіе корни въ широкихъ народныхъ массахъ.

Хотя Патріархъ открыто сталъ противъ большевиковъ съ начала революціи и предалъ ихъ анаѳемѣ (церковному отлученію), онъ, однако, долго оставался безнаказаннымъ. Не такъ просто было удалить его. За нимъ была вѣрующая масса. Но и, кромѣ того, удаливъ Патріарха, ради этой же вѣрующей массы нельзя было оставить Церковь совсѣмъ безъ управленія. Съ Церковью все время приходилось считаться, какъ съ опредѣленною силою не только у себя, но и для заграницы. Поэтому, доколѣ Церковь не могла быть уничтожена, большевики хотѣли ее использовать въ своихъ цѣляхъ. Имъ нужно было для этого овладѣть церковно-административнымъ аппаратомъ, найти церковную власть во всемъ послушную себѣ. Церковь должна была идти на поддержку и услуги новому государству. Патріархъ на это не шелъ, не поддавался, противопоставлялъ всю Церковь новой власти, подстрекалъ народъ противъ нея. По мнѣнію власти, растолкованному въ печати на разные лады, Церковь была полна контръ-революціи. Только здѣсь сосредоточивались теперь контръ-революціонныя силы страны, ибо онѣ вездѣ уже были сломлены. За Церковью была очередь. Ее нужно было очистить отъ контръ-революціи.

Къ моменту ареста Патріарха большевики не только достаточно травили его въ печати по дѣлу изъятія церковныхъ цѣнностей, но подобрали въ Петроградѣ, а потомъ въ Москвѣ, священниковъ и одного-двухъ епископовъ, которыми и возглавили Церковь тотчасъ послѣ ареста Патріарха. Эта правящая группа духовенства сначала носила названіе «Живой Церкви», а потомъ — «обновленцевъ». Управленіе ихъ носило названіе «Высшаго Церковнаго Управленія», а потомъ и донынѣ — «Священнаго Синода».

Большевики, пока сидѣлъ Патріархъ въ заключеніи, использовали новую церковную власть полностью. Обновленцы сдѣлали все, что властямъ было угодно. Ими было объявлено о новомъ курсѣ церковной жизни ввиду полнаго мира Церкви съ государственною властью; признается справедливость соціальной революціи, къ которой Церковь идетъ навстрѣчу и ее поддерживаетъ, а себя очищаетъ отъ всякой контръ-революціи и борется съ контръ-революціонерами. Для заграницы обновленцы объявили, что еще никогда Церковь не пользовалась такою свободою какъ теперь, что гоненій нѣтъ на религію, а есть только справедливое преслѣдованіе контръ-революціонеровъ церковниковъ. Къ примѣру, вотъ они, обновленцы, отказавшись отъ контръ-революціи, пользуются полною свободою религіозною. На средства, отпущенные государствомъ, обновленцы собрали церковный соборъ и на немъ объявили заключеннаго Патріарха низложеннымъ, лишеннымъ своего сана и монашества. Государственная власть добилась чего хотѣла: получила угодную ей церковную власть, которая сказала всѣ слова и совершила всѣ дѣла, нужныя ей.

Но союзъ новаго церковнаго управленія съ безбожною государственною властью оказался для церковной народной массы непріемлемымъ. Никто не повѣрилъ, что жизнь Церкви благоустроится подчиненіемъ ея безбожникамъ. Это — отдача козлу огорода. Всѣмъ было извѣстно, что власть большевистская сама поставила новую власть церковную и ее поддерживаетъ. Поэтому, обновленческому управленію въ Церкви никто не хотѣлъ подчиняться. Такимъ образомъ, овладѣть церковнымъ народомъ, массою вѣрующихъ большевикамъ не удавалось. Они владѣли какимъ-то церковнымъ управленіемъ, которому некѣмъ было управлять. Сама Церковь не оказалась въ ихъ рукахъ. Относительная свобода обновленцевъ никого не соблазняла. Покровительство власти, полицейское содѣйствіе по захвату храмовъ у православныхъ, личная неприкосновенность обновленцевъ, хотя многіе изъ нихъ имѣли контръ-революціонное прошлое, — все это было только опорочивающимъ пятномъ на обновленцахъ. Союзъ обновленцевъ съ безбожниками позорилъ обновленцевъ. Обновленческое управленіе, объявившее своею цѣлью борьбу съ контръ-революціей въ Церкви, являлось въ глазахъ народа филіальнымъ отдѣленіемъ Чеки въ Церкви, и сами обновленцы, эти несчастные епископы и священники, — людьми безъ совѣсти и чести, безбожниками и чекистами въ рясахъ. Невозможно описать всѣхъ случаевъ выраженія народныхъ презрѣнія и ненависти къ обновленцамъ.

Однако, неподчиненіе обновленцамъ, поддерживающимъ государственную власть и этою властью поддержанныхъ, означало контръ-революцію, неподчиненіе самой власти. Черезъ организацію обновленчества большевикамъ и удалось такую контръ-революцію обнаружить въ Церкви. Всякій, не признающій обновленческаго управленія въ Церкви, являлся контръ-революціонеромъ.

Вездѣ, во всѣхъ уголкахъ обширной страны, происходили бурныя церковныя собранія, гдѣ уполномоченные обновленцевъ (кто-нибудь изъ мѣстныхъ священниковъ) пытались склонить народъ принять новую церковную власть. И только открытымъ насиліемъ гражданской власти удавалось захватить тотъ или другой храмъ для обновленческаго священника. Вездѣ начались аресты духовенства и дѣятельныхъ мірянъ на почвѣ непризнанія церковной власти, поставленной большевиками.

Но никто изъ привлекаемыхъ къ отвѣту не говорилъ, что не признавая обновленчества, онъ не признаетъ власти гражданской. Политическія обвиненія ставились, но ихъ всѣ отвергали и защищались тѣмъ, что обновленцы неканоничны, церковно беззаконны: они, прежде всего, есть самочинники, захватившіе церковную власть во время заключенія Патріарха. При этомъ, конечно, дѣлался видъ, что продѣлали это сами обновленцы, а власти здѣсь непричемъ. Далѣе, они, обновленцы, беззаконно завели реформы: разрѣшили второй бракъ вдовымъ клирикамъ и принятіе епископскаго сана женатымъ священникамъ, чтó запрещено вселенскими соборами Церкви и ими только можетъ быть разрѣшено. Обновленцы же печатно (и, конечно, устно) увѣряли большевистскую власть, что каноны — только ширма для ихъ противниковъ, за которою они скрываютъ свою контръ-революцію. Множествомъ неканоническихъ примѣровъ изъ церковной исторіи они пытались доказать свою каноничность и право на эти реформы и на захватъ власти. Историческіе примѣры имъ показывали, что и большія, чѣмъ ихъ, беззаконія не разъ благополучно сходили съ рукъ. Власть гражданская была увѣрена вмѣстѣ съ обновленцами, что это именно такъ, и потому аресты, и политическія обвиненія, и тюрьма, и ссылка, не смотря на ярую самозащиту обвиняемыхъ и отреченія ихъ отъ всякой политики, продолжались. Такъ обстояло дѣло къ моменту освобожденія Патріарха изъ заключенія, таковымъ оно осталось и при немъ.

Хотя Патріархъ считался и писался у обновленцевъ и у властей «бывшимъ» Патріархомъ, Церковь съ его выходомъ изъ заключенія получила своего дѣйствительнаго главу и свое главное подкрѣпленіе. Съ выходомъ его на свободу, положеніе обновленцевъ настолько поколебалось, что не будь вмѣшательства власти, еле удержавшей страхомъ жестокаго насилія часть его прежняго состава, оно бы цѣликомъ пало. Часть отпавшихъ архіереевъ и множество священниковъ имѣли мужество покаяться и вернуться изъ обновленчества въ Православіе. Множество храмовъ, изъ захваченныхъ обновленцами, отбиралось православными обратно. Обновленцы принуждены были для сохраненія себя уже, а не ради только борьбы съ контръ-революціей, доносить въ Чека на своихъ противниковъ. На первомъ же моемъ допросѣ я увидѣлъ (вѣрнѣе, подсмотрѣлъ) въ рукахъ слѣдователя въ моемъ «дѣлѣ», среди сводокъ чекистовъ, два доноса на себя: одинъ, краткій, — епископа Антонина (Грановскаго), перваго предсѣдателя обновленческаго Управленія, нынѣ покойнаго, другой, — на двухъ почтовыхъ листахъ, прочитанный мною потомъ въ копіи, — протоіерея Р. Я ужаснулся такой дѣятельности моихъ старыхъ личныхъ знакомыхъ. Впрочемъ, оба они были изгнаны народомъ изъ моего прихода и храма: одинъ, — пріѣхавши послужить, другой, — какъ членъ причта-обновленецъ. Они не могли простить мнѣ своего позора. Однако, на допросахъ я долженъ былъ дѣлать видъ, что въ моемъ сидѣніи обновленцы не виноваты. Не можетъ же власть сажать меня за непризнаніе какихъ-то обновленцевъ. Какое ей дѣло до нашихъ внутрицерковныхъ дѣлъ? Но я не умѣлъ сдѣлать такого вида и самъ себя наказалъ.

На допросѣ мнѣ, между прочимъ, ставилось въ обвиненіе, что я будто-бы говорилъ, что Чека поддерживаетъ обновленцевъ.

— Нѣтъ, этого я не говорилъ, — отвѣтилъ я, — а, наоборотъ, другое бы могъ сказать: что обновленцы помогаютъ Чека.

— Какъ вы можете такъ говорить? — вцѣпился въ меня слѣдователь.

Я указалъ, что объ этомъ открыто говорится въ совѣтской печати и указалъ журналъ, гдѣ объ этомъ читалъ [3].

Слѣдователь записалъ мою цитату. Послѣ этого, онъ со мною больше на эту тему не разговаривалъ, и хотя въ истинѣ моихъ словъ убѣдился, но поставилъ мнѣ новую статью закона, преслѣдующую «распространеніе ложныхъ слуховъ противъ совѣтской власти» съ цѣлью ея дискредитированія. Итакъ, хотя «ложный слухъ» о томъ, что обновленцы помогаютъ Чека и такъ вездѣ былъ «распространенъ», а въ проповѣди я, конечно, объ этомъ никогда не говорилъ и впервые «распространялъ» этотъ «слухъ» предъ моимъ слѣдователемъ, и, наконецъ, именно авторъ указанной мною статьи журнала и подлежалъ первый обвиненію по закону, я не избѣжалъ своей участи, оказался контръ-революціонеромъ.

Опираясь на обновленчество, власть преслѣдовала православныхъ, и чтобы освободиться отъ тюрьмы нужно было объявить о своемъ переходѣ въ обновленчество; по крайней мѣрѣ, иногда было достаточно для нѣкоторыхъ только похулить Патріарха и пообѣщать дѣйствовать противъ него, хотя бы и въ составѣ православныхъ. Были и таковые. Выборъ былъ данъ для всѣхъ и соблазнъ уже теперь былъ. Обновленчество освобождало отъ репрессій и устоять было не легко. Уже сидя въ тюрьмѣ и остро временами переживая всю трудность этого дѣла, я не разъ простилъ обновленцамъ ихъ паденіе и научился считать одною милостью Божіею хожденіе по путямъ правды. Соблазнъ приходилъ съ разныхъ сторонъ. Послѣ мѣсяцевъ тюрьмы, меня вдругъ освободили и, предупредивъ, что на этой недѣлѣ мое дѣло рѣшится, намекнули, что отъ меня зависитъ моя дальнѣйшая судьба. Тѣмъ, что я не пошелъ за эту недѣлю, или десять дней, къ обновленцамъ, и не поискалъ ихъ заступничества, но былъ у Патріарха и даже служилъ съ нимъ, я и опредѣлилъ себя на годы заключенія. Таковъ, приблизительно, путь и всѣхъ другихъ. Каждый зналъ, что могъ не сидѣть въ тюрьмѣ, а если сидѣлъ, то по доброй волѣ. Моя жена, во время грустныхъ нашихъ тюремныхъ свиданій, говорила мнѣ:

— Почему другіе не сидятъ, а умѣютъ избѣгать тюрьмы?

Она разумѣла тѣхъ, кто побывалъ въ обновленчествѣ, а когда острый моментъ борьбы миновалъ, вернулись подъ давленіемъ народа въ Православіе и для власти ничего изъ себя не представляли. Я отвѣчалъ ей:

— Неужели ты хочешь, чтобы я былъ безчестнымъ человѣкомъ?

— Нѣтъ, — говорила она, и замолкала по этому вопросу.

Другихъ священниковъ, жены ихъ, во избѣжаніе тюрьмы, сначала же увлекли въ обновленчество и больше изъ него не выпустили. Впрочемъ, знаю и обратный случай. Знакомый мнѣ священникъ за отказъ отъ обновленчества сидѣлъ въ тюрьмѣ. Ничего ему не стоило и освободиться. Но жена во время свиданій заявляла ему, что она больше не въ силахъ переносить прежней жизни и обновленцемъ онъ пусть не возвращается домой.

Моя мать издалека прислала мнѣ въ тюрьму записочку, которую я могъ получить и читать уже во время моего временнаго освобожденія. Мать писала мнѣ, что благословляетъ меня сидѣть въ тюрьмѣ и не ослабѣвать духомъ, все терпѣть и не сдаваться. Я плакалъ отъ радости.

Такъ, одна моральная сила противостояла жестокому насилію въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, и, въ силу этого и вмѣстѣ съ этимъ, въ жизни цѣлой Церкви. Другихъ силъ и средствъ у Церкви, у всѣхъ ея членовъ больше не было. Она имѣла оружіе, котораго врагъ не могъ выбить изъ ея рукъ и противъ котораго былъ безсиленъ. Только самимъ оставалось его не бросить, не выпустить изъ рукъ.

Попытка большевиковъ черезъ обновленцевъ овладѣть Церковью имъ не удалась. Церковь сопротивлялась; она не принимала власти большевиковъ надъ собою, хотя бы въ лицѣ обновленцевъ, ихъ послушныхъ во всемъ агентовъ. Патріархъ, выйдя на свободу, увидѣлъ еще разъ всю нравственную силу церковнаго народа, и говорилъ моему знакомому и своему близкому и старому другу:

— Читая въ заключеніи газеты, я съ каждымъ днемъ все больше приходилъ въ ужасъ, что обновленцы захватываютъ Церковь въ свои руки. Если бы я зналъ, что ихъ успѣхи такъ ничтожны и народъ за ними не пошелъ, я бы не вышелъ изъ тюрьмы.

То есть, никогда бы никакихъ покаяній предъ властью Патріархомъ не было бы принесено и не было абсолютно никакихъ другихъ достаточно серьезныхъ причинъ побудить его къ этому, если бы не обновленчество, захватившее церковную власть въ свои руки и безчинствовавшее въ Церкви. Но и обновленчество его бы не понудило на такой актъ примиренія съ большевиками если бы онъ въ своемъ заключеніи зналъ о нихъ правду. Газеты, дѣйствительно, лгали объ ихъ значеніи и, конечно, нарочно подсовывались ему агентами Чеки для полученія отъ него этого акта примиренія съ властью, который власти былъ такъ нуженъ.

Патріархъ признавался своему другу, что на помощь своему главному мотиву искать освобожденія онъ принималъ и то соображеніе, что наконецъ появился законъ, революціонный хаосъ всякаго беззаконія, повидимому, кончился и, ему казалось, что предъ нимъ находится настоящая государственная власть, ради которой можно было, не кривя душою, отказаться отъ своего прежняго курса.

Однако, оказалось, что прежнія отношенія власти къ церкви не измѣнились къ лучшему, хотя Патріархъ и сдалъ свои позиціи. Добиться отъ Патріарха сдачи его политическихъ позицій для власти было мало. Патріархъ управлялъ Церковью, власть надъ Церковью была въ его рукахъ. Большевикамъ надо было снова вести борьбу за полученіе вліянія на ходъ церковныхъ дѣлъ, въ которыхъ Патріархъ и теперь не былъ ихъ послушнымъ орудіемъ, что они имѣли въ обновленцахъ. Предъ большевиками оставалась ихъ прежняя цѣль — овладѣть дѣйствительнымъ церковно-административнымъ аппаратомъ. Чрезъ обновленчество имъ это вовсе не удалось: главная церковная масса народа и духовенства выскользнула изъ рукъ обновленцевъ. Искусственно созданное управленіе церковное не имѣло силы, вліянія, авторитета и вообще значенія ни для своихъ массъ, ни для заграницы. Въ этомъ смыслѣ власть получила въ обновленчествѣ не мало разочарованій, надежды на него оказались далеко не оправданными, что агенты Чека не стѣснялись подчасъ высказывать нѣкоторымъ іерархамъ Церкви.

Правда, создавъ обновленчество, власть добились раскола въ Церкви. Обновленцы — вторая церковь, имѣющая свой отдѣльный епископатъ, духовенство, свои храмы и ту часть народа, которой не было никакого дѣла до принципіальныхъ разногласій, лишь бы богослуженіе оставалось старымъ, которымъ они и удовлетворялись у тѣхъ же обновленцевъ. Въ свое время устроивъ расколъ, большевики ликовали въ печати, объявляя, что, наконецъ, въ единомъ фронтѣ церковниковъ пробита брешь, въ которую они, безбожники, и должны устремиться для уничтоженія Церкви. Расколъ въ Церкви и помощь Чекѣ по борьбѣ съ церковной контръ-революціей — вотъ заслуги обновленчества, признанныя за нимъ совѣтскою печатью. Но получить вліяніе на церковныя дѣла или авторитетный голосъ Церкви на свою сторону, пока это полезно, а также окончательно низложить ее или подорвать всякій авторитетъ русской Церкви, большевики могли только въ лицѣ Патріарха, черезъ управленіе Патріарха, имѣвшаго такіе авторитетъ и значеніе.

Агенты власти и вели непрестанную борьбу съ Патріархомъ, пытаясь подчинить его своему вліянію, склонить на поступки, полезные для власти и вредные для Церкви. Патріарха упрашиваютъ написать отвѣтъ Архіепископу Кентерберійскому, что Церковь въ Россіи пользуется полною свободою и никакихъ гоненій нѣтъ. Не смотря на постоянныя приставанія, Патріархъ откладываетъ это дѣло, и такъ и не пишетъ. Почти въ то же время Патріарха уговариваютъ ради пользы Церкви, ради упорядоченія отношеній государства и Церкви, отречься отъ власти, и уже успѣваютъ склонить на эту точку зрѣнія одного-двухъ ближайшихъ къ нему архіереевъ. Однако, единогласнымъ рѣшеніемъ большинства архіереевъ Патріархъ удерживается отъ этого пагубнѣйшаго для Церкви акта. Отъ Патріарха требуютъ смѣщенія съ каѳедръ не угодныхъ власти архіереевъ. Только въ одномъ случаѣ Патріархъ уступилъ было, но вслѣдъ за этимъ снова возстановилъ лишеннаго каѳедры архіерея. Власть требовала чтобы онъ завелъ новый стиль въ Церкви. Стиль этотъ не принималъ народъ и у обновленцевъ онъ также не прошелъ, но тѣмъ болѣе онъ необходимъ былъ властямъ для дискредитированія Патріарха.

Архіепископу Иларіону, ближайшему сотруднику Патріарха, въ первые мѣсяцы послѣ освобожденія послѣдняго, агентъ власти говорилъ:

— Уговорите Патріарха завести новый стиль. Неужели онъ не можетъ сдѣлать маленькой уступки власти? Если совѣтская власть завела этотъ стиль, то пусть и Церковь покажетъ, что она солидарна съ нею.

Въ тоже время при встрѣчѣ съ другимъ архіереемъ этотъ же агентъ власти говорилъ:

— Вы слышали, что Патріархъ заводитъ новый стиль? Для чего это? Кому это нужно? Неужели вы согласитесь съ нимъ? Отдѣлитесь отъ Патріарха; васъ вся Москва любитъ и за вами пойдетъ. Мы васъ поддержимъ...

Агентъ власти требовалъ, чтобы въ Управленіи Патріарха былъ человѣкъ, которому власть довѣряетъ, и предлагалъ принять въ общеніе протоіерея, вождя группы «Живая Церковь», отошедшаго отъ обновленческаго Управленія. Отмѣнить свое постановленіе о принятіи этого человѣка Патріархъ только тогда имѣлъ предъ властью достаточное основаніе, когда послѣдовали протесты клира и народа по поводу его принятія. Вобщемъ, опираясь на мнѣніе народа еще можно было кое-какъ отклонять отъ себя разныя предложенія власти.

Мнѣ извѣстенъ одинъ батюшка, который уклонялся отъ обновленчества такимъ доводомъ своимъ мѣстнымъ чекистамъ:

— Я-бы съ удовольствіемъ пошелъ въ обновленчество, мнѣ все равно, никакого различія не вижу, но приходъ меня выгонитъ, останусь безъ куска хлѣба.

Хорошо, что это была сущая правда, и не онъ вліялъ на приходъ, а приходъ на него. Чека это знала и оставляла его на свободѣ.

Но отъ Патріарха требовалось еще и самому руководить, вліять, направлять. Поэтому Чека и стремилась овладѣть его волею. Однако, Патріархъ шелъ добрымъ путемъ. При немъ Церкви легко было нести крестъ свой, потому-что вся тяжесть креста этого падала на его плечи. Большевистская власть не выпускала его изъ атмосферы своихъ лжи, провокаціи, обмана, клеветы, сѣянія раздоровъ, расколовъ, недовѣрія. Патріархъ постоянно долженъ былъ разгадывать тайные и злые замыслы и намѣренія, скрывающіеся подъ всякими благовидными предложеніями власти. Врагъ дѣйствовалъ то посулами, то угрозами, и не ему самому, — это были бы совершенные пустяки! — а Церкви. То онъ обѣщаетъ прекратить аресты духовенства, освободить заключенныхъ или вернуть изъ ссылки такихъ-то нужныхъ Патріарху епископовъ, или дать разрѣшеніе на духовныя печать и образованіе, на свободу съѣздовъ и епархіальнаго управленія, то угрожаетъ оставить всѣ репрессіи въ силѣ и еще прибавить. Патріархъ страдалъ. Онъ встрѣчалъ и слушалъ своего врага съ крайнимъ напряженіемъ нервовъ. Когда Патріарху докладывали о пріѣздѣ агента власти, Патріархъ былъ внѣ себя отъ раздраженія и волненія, что, казалось, было совершенно несвойственно его характеру и темпераменту.

Я помню его въ дни его ареста, предъ заключеніемъ. Въ послѣднюю его, на свободѣ, литургію [4], я сослужилъ ему въ храмѣ села Богородскаго въ Москвѣ. Поздно ночью, нредъ этимъ, онъ вернулся изъ Чеки. Его только что долго и жестоко допрашивали. Дома, своимъ приближеннымъ, измученнымъ ожиданіемъ, Патріархъ сказалъ:

— Ужъ очень строго допрашивали...

— Что же вамъ будетъ? — спросилъ одинъ съ тревогою.

— Обѣщали головку срубить, — отвѣтилъ Патріархъ съ обычнымъ своимъ благодушіемъ.

Литургію онъ служилъ — какъ всегда: ни малѣйшей тѣни нервности или хотя бы напряженія въ молитвѣ. Глядя на него, приготовляющагося къ тюрьмѣ, а можетъ быть, и къ казни (тогда это было серьезно), я невольно вспомянулъ слова Христовы: «идетъ князь міра сего, и во Мнѣ не имѣетъ ничего». Пусть обвиняютъ, ничего не найдутъ, онъ будетъ невиненъ. Такъ я думалъ и на эту тему говорилъ проповѣдь за литургіею. Благословляя меня на проповѣдь, Патріархъ шепнулъ:

— Ихъ-то не затрогивай...

Знаю, что жалѣетъ проповѣдника. Не за себя, а за тѣхъ, кто около него рискуетъ собою, онъ боится. Но не помню, что бы кто-либо, кому выпадалъ случай проповѣдывать за патріаршею службою утаивалъ въ словѣ своемъ правду. Какъ-то всегда и всѣми говорилось то, что надо, что соотвѣтствовало лицу Патріарха, не взирая ни на какіе страхи.

Были дни торжества по случаю его освобожденія. Народъ и радовался о немъ, и скорбѣлъ о Церкви. Патріархъ былъ все такъ же спокоенъ. Что могло случиться съ Церковью или съ нимъ самимъ безъ благой на то воли Божіеи? Ничего. Тайна духовнаго покоя и духовнаго здоровья истиннаго православнаго христіанина и его, конечно, перваго, именно въ этомъ.

Вспоминаю одного епископа, который сидѣлъ со мною въ тюрьмѣ. Онъ, на вопросъ чекистовъ, како-го онъ мнѣнія о Патріархѣ, отвѣтилъ:

— Я реально ощутилъ его святость...

Это привело чекистовъ въ бѣшенство и дѣло объ его ссылкѣ былъ тотчасъ рѣшено.

Наконецъ, я вижу Патріарха послѣ своего выхода изъ тюрьмы, когда принесъ ему поклоны соузниковъ. Патріархъ по прежнему былъ добръ и благодушенъ, но такой худенькій, измученный, что, прощаясь съ нимъ, я заплакалъ отъ чувства жалости. Преклонивъ мою голову къ своей груди, Патріархъ спросилъ:

— Чего же ты плачешь?

Я, совершенно неожиданно для себя самого, отвѣтилъ:

— Мнѣ кажется, что я больше васъ не увижу...

Конечно, Патріарха я видѣлъ предъ собою весьма недолговѣчнымъ, а внутри меня была увѣренность, что я долго на свободѣ не прохожу. Патріархъ разсмѣялся и сказалъ:

— Ну, гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ сходится. Послужи завтра со мною.

Кстати сказать, въ бесѣдѣ съ Патріархомъ я ему покаялся, что, сидя въ тюрьмѣ, я не разъ мысленно осудилъ его за сдачу позицій большевикамъ. Патріархъ благодушно прощалъ меня и говорилъ о томъ, что его свобода хуже тюрьмы и самъ вспоминалъ свое сидѣніе, какъ лучшее время. На другой день я еще разъ сослужилъ Патріарху въ церкви великомученицы Анастасіи, что у Бутырской Заставы, затѣмъ былъ арестованъ и отправленъ въ Соловки и больше Патріарха не видѣлъ. Патріархъ умеръ. Его замучила, сожгла на медленномъ огнѣ своей сатанинской ненависти большевистская власть.

Въ соловецкомъ кладбищенскомъ храмѣ, оставленномъ для мѣстныхъ монаховъ, вольнонаемныхъ работниковъ при лагерѣ заключенныхъ, заключенное духовенство служило панихиду по Патріархѣ. Всѣ мы чувствовали тогда, что наступаетъ новый тяжкій періодъ жизни Церкви. Лица заключенныхъ нашихъ архіереевъ были не такъ грустны, какъ суровы и строги. Всѣ мы сознавали, что опасность надвигалась, а какая? въ чемъ? — никто не знаетъ, только опасность. Счастливый періодъ борьбы съ врагомъ, когда перевѣсъ былъ на нашей сторонѣ, во всякомъ случаѣ, кончился. Это понималъ каждый.

Говорятъ, агентъ власти, заправляющій церковными дѣлами [5], по поводу смерти Патріарха былъ въ неописуемомъ восторгѣ. Примчавшись къ тѣлу только что усопшаго, онъ потиралъ руки и, съ трудомъ сдерживая радость, говорилъ:

— Хорошій былъ старикъ... Надо похоронить поторжественнѣй...

Послѣ похоронъ онъ призвалъ къ себѣ, въ ГПУ, двухъ митрополитовъ и вручилъ имъ такъ называемое «предсмертное завѣщаніе» — посланіе Патріарха со всякими его обѣщаніями въ пользу власти. Митрополитамъ предложено было свезти его въ редакцію газеты для напечатанія, что они и сдѣлали. Но никто изъ духовныхъ лицъ, окружавшихъ Патріарха, не былъ свидѣтелемъ того, чтобы Патріархъ подписывалъ эту бумагу, хотя проэктъ этого «завѣщанія», предложенный властью, долго лежалъ на столѣ у Патріарха и былъ взятъ со стола агентомъ власти уже послѣ его смерти.

Не долго управлялъ мѣстоблюститель патріаршаго престола Митрополитъ Петръ. Онъ твердо зналъ, что никакія уступки съ его стороны не подкупятъ власти. Власть все беретъ и ничего не даетъ, какъ говорилъ это и Патріархъ, поэтому разныя предложенія агента власти М. Петръ прямо отвергалъ и запросто выпроваживалъ агента изъ своихъ покоевъ. М. Петръ, напримѣръ, говорилъ агенту такъ:

— Вы все лжете. Ничего не дадите, а только обѣщаете. А теперь потрудитесь оставить комнату: у насъ будетъ засѣданіе.

Такого неподатливаго главу Церкви и такое свое отстраненіе отъ церковныхъ дѣлъ озлобленный врагъ не долго могъ терпѣть. Митрополитъ былъ заключенъ въ тюрьму. Появился новый его замѣститель Митрополитъ Сергій. М. Петръ, зная, что ему недолго быть на свободѣ, предусмотрительно назначилъ себѣ замѣстителя. Церковь не осталась безъ управленія...

«Я, безусловно, ощущаю себя именно русским поэтом и русским человеком».

А. Радашкевич

 Предлагаемый вниманию читателя сборник «Реф­лексии и избранные статьи» принадлежит перу Александра Павловича Радашкевича, кото­рый в литературной среде известен в первую очередь как автор ряда поэтических сборников в жанре верлибра, пишущий в своей самобытной хорошо узнаваемой ма­нере. Вместе с тем он автор многих публикаций, а в 2009 году вышел в свет его во многом биографический роман «Лис, или Инферно», в основу которого положена судьба художника-мистика Владимира Лисунова.

Александр Радашкевич родился в Оренбурге, его дет­ство и юность прошли в Уфе. Увлечение литературой и историческим направлением, в первую очередь гербове­дением и историей костюма еще в школьные годы про­будило в нем неподдельный интерес к ушедшей России, величественному периоду Царей и Императоров – и этот идеальный мир заслонил собой бесцветную современ­ность. Так родились и монархические симпатии автора, которые были вызваны преклонением перед навсегда ушедшей эпохой.

Оказавшись во время школьных зимних каникул вместе с одноклассниками в Петербурге (в то время но­сившем имя вождя мировой революции) Александр Ра­дашкевич практически все свободное время проводил в специальном хранилище Зимнего Дворца, куда любезно был допущен главным гербоведом Эрмитажа А. Покор­ной, с которой был знаком по переписке и конкурсу на знание гербоведения, организованному, как ни стран­но, журналом «Пионер». Александр Радашкевич занял первое место, и цветное изображение герба на обложке всесоюзного журнала стало его первой публикацией в возрасте 15 лет. В Эрмитаже у него была уникальная воз­можность ознакомиться и с личной библиотекой гераль­дики, генеалогии и сфрагистики Государя Николая II. Эти еще школьные увлечения предопределили жизнен­ные ориентиры и дальнейший творческий путь Алексан­дра Радашкевича.

После окончания средней школы он пробует посту­пить на исторический факультет Ленинградского уни­верситета, и в итоге зачисляется на заочное отделение, получив при этом разрешение посещать дневные лекции на кафедре Средних веков. Но его стремление изучать любимую геральдику, генеалогию и русскую историю периода дворцовых переворотов неизбежно привело к столкновению с советской идеологической доктриной, тем более, что на подходе был столетний юбилей Лени­на. Изучать же историю большевистских стачек, съездов и партийных вех с перспективой стать преподавателем истории КПСС где-то в провинции не было никакого желания, и, проучившись полтора года, Александр Ра­дашкевич вернулся в Уфу. В это же время он открывает для себя мир поэзии, и увлечение историей отходит на второй план. Далее была служба в армии. А в 1971 году Радашкевич возвращается в Петербург, который, по его признанию, стал для него «духовной родиной».

Получив отказ ректора в восстановлении в универси­тете, Александр Радашкевич сменил череду профессий – от охранника военного полигона до водителя троллей­буса и механика по лифтам – чтобы получить прописку и легально остаться в покорившей его Имперской сто­лице. Активно пробуя себя на поэтической ниве, Алек­сандр Радашкевич делится своими первыми опытами с известной переводчицей и литературоведом Н.Я. Ры­ковой, которой впоследствии будет посвящена первая книга его стихов «Шпалера». В 1978 году после женить­бы на американской студентке Александр Радашкевич уезжает в США, где на протяжении пяти лет работает в библиотеке Йельского университета. В 1983 году Алек­сандр Радашкевич переезжает в Париж, где трудится на должности редактора в еженедельнике «Русская Мысль» и преподает русский язык в лицее. Одновременно он ши­роко публикуется в эмигрантской печати и поэтических антологиях Европы и Америки.

Там, в Париже, его юношеское увлечение Россией Ца­рей, Великих Князей и придворных фаворитов, невоз­вратной чарующей атмосферой находит свое материаль­ное воплощение. В мае 1991 года он получает Высочай­шую аудиенцию и берет большое интервью у Великого Князя Владимира Кирилловича – Главы Дома Романовых, который являлся живым олицетворением Исторической России. Беседа в доме у Великокняжеской Семьи, которая изначально предполагалась всего на 30-40 минут, продли­лась около четырех часов. Говоря о том далеком уже вре­мени, Александр Радашкевич вспоминает, что их первая встреча вызвала у него очень сильное чувство: «я увидел лицом к лицу, так сказать, земное воплощение какой-то сказки... передо мной сидел Великий Князь, который был правнуком Александра Второго. И Владимир Кириллович был очень похож на своего прадеда, если убрать эти зна­менитые большие бакенбарды. И я сидел с ним, и передо мной словно бы сидел Александр Второй. И чувства я ис­пытывал очень необычные, разумеется… Великий Князь был необычайно любезен. У него – великолепный, постав­ленный голос. И он очень обстоятельно, на прекрасном русском языке отвечал мне, всегда заканчивая фразу. Та­кой медленный ритм!... А какая осанка - у него всегда была прекрасная осанка! Это был человек... Он был именно тем, что он есть! Пожилой, уже не такой крепкий, усталый че­ловек. Но с совершенно ясной головой, прекрасной речью. В курсе всего, что происходит в России. С большим интере­сом к этому относящийся. Великая Княгиня – она грузин­ского рода царского. Ее отец был наследником грузинского престола. Совершенно замечательная, яркая женщина. Другого, южного темперамента»...

Природное обаяние, чувство такта и естественный аристократизм расположили к Радашкевичу Великокня­жескую Семью, и это интервью с Великим Князем Вла­димиром Кирилловичем, вызвавшее широкий интерес в России и воспроизведенное в ведущих периодических изданиях, открыло новый этап в его жизни. Словно по мановению волшебной палочки проникнув сквозь вре­менные преграды в далекое прошлое, Александр Радаш­кевич сам стал придворным... «И Можно сказать, что больше я из этого дома не вышел. Вскоре я стал там бывать регулярно, помогая в переписке, которую вели Великий Князь и его семья. При моем участии принима­лись корреспонденты. Давались интервью. Я имел дела с российским посольством в Париже. И уже в этом году в ноябре состоялся первый визит Великого Князя на Роди­ну … И я поехал с Великим Князем и Великой Княгиней в Россию – уже в качестве личного секретаря. И я им оста­вался формально до 1997 года».

В 1994 году в петербургском издательстве «Лики Рос­сии» при непосредственном участии Александра Радаш­кевича была основана литературная серия «Белый Орел», в которой вышли воспоминания Великого Князя Влади­мира Кирилловича и Великой Княгини Леониды Георги­евны «Россия в нашем сердце» (1995 г.) и воспоминания Императора Кирилла Владимировича «Моя жизнь на службе России» (1996 г.).

Годы, проведенные Александром Радашкевичем на посту личного секретаря Главы Династии отмечены яркими и насыщенными событиями в общественно-политической и культурной Российской действитель­ности и непосредственным участием в них Августейшей Семьи. Александр Павлович с высоким профессиона­лизмом и знанием дела, словно изначально готовился для Государевой службы, исполнял возложенные на него нелегкие обязанности, и при этом, не в пример его пре­емникам, не пытался играть «роль», выдвигая свое «я» на передний план. При нем не было той непроходимой стены – «средостения», и живое общение, а также пере­писка с Августейшими особами были доступны прак­тически любому. Иможно с уверенностью сказать, что активная интеграция Великокняжеской Семьи в постсо­ветскую Россию, в том числе и прямые контакты на всех уровнях, включая правительственные сферы, церковную иерархию, военную среду и культурную элиту, состоя­лась во многом именно благодаря участию Радашкевича, с его неизменным тактом и доброжелательностью.

С 2013 года состоит в редакционной коллегии журна­ла «Эмигрантская лира» (Брюссель).

В настоящее время Александр Радашкевич, чья поэ­зия переведена на английский, французский, сербский и арабский языки, является членом Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века, а также офици­альным представителем Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции. Постоянно про­живает в Париже.

  Возвращаясь к настоящему сборнику отметим, что Рефлексии, состоящие из пяти частей, были написаны в период с 1999 по 2015 год в результате личных наблю­дений и критической оценки окружающей действитель­ности и вместе взятые ярко свидетельствуют о проница­тельности, утонченном сарказме и остроте авторского мышления и являются, по словам поэта, следствием

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет. 

Рефлексии читаются на одном дыхании. Часть из них представлена в виде лаконичных афоризмов и здесь они во многом перекликаются с примечательным трудом из­вестного юриста и пушкиноведа, видного деятеля рус­ской национальной эмиграции Б.Л. Бразоля «Праздные мысли. Избранные афоризмы», который увидел свет в Нью-Йорке ровно 60 лет назад, и который издательство «Имперское Слово» намерено переиздать в следующем году. Иные предстают в виде более пространных зари­совок – воспоминаний или философских размышлений, демонстрируя целостность и остроту авторского по­вествования. Небольшие фрагменты Рефлексий были опубликованы лишь раз в журнале «Сибирские огни» и впервые воспроизводятся нами в их полном и перво­зданном виде.

Также в сборнике представлены избранные публика­ции А. Радашкевича, касающиеся Августейшей Четы – материал, посвященный внезапной смерти Главы Рос­сийского Императорского Дома Великого Князя Вла­димира Кирилловича, и интервью с Великой Княгиней Леонидой Георгиевной, которое по договоренности было опубликовано после кончины Вдовствующей Государы­ни. Помимо литературного достоинства они имеют без­условное историческое значение, ведь Александр Радаш­кевич на протяжении нескольких лет был ближайшим помощником Великокняжеской Семьи.

Завершает сборник очерк «Антипушкинская, 10», поводом для написания которого послужил один из литературных вечеров, посвященных творчеству А.С. Пушкина, с чтением поэтов-авангардистов, на котором случайно довелось присутствовать автору, и который на поверку оказался собранием творческих ничтожеств, превративших поэтическую встречу в профанацию и надругательство над памятью гения русской литера­туры. Кратко описав всю неприглядность этого сбори­ща Александр Радашкевич переходит к волнующим его размышлениям об искусстве и антидуховности совре­менного общества. Лейтмотивом выступает неприятие автором бесплодного и духовно мертвого современного западного постхристианского мира, который погряз в потребительстве и либерализме и практически полно­стью отринул наследие европейской культуры. И этот западный мир органично враждебен традиционной Рос­сии – «нельзя быть либеральным человеком в Европе, не будучи врагом России». Впрочем, и современная Россия, где«безродное россиянство старательно изживает на­циональное достоинство» являет собой лишь бледную тень великого Русского Государства.

Радашкевич разоблачает «авангард», под личиной ко­торого выступают бездарность, дисгармония и вульгар­ность, и в котором нет стремления к постижению кра­соты Божьего мирозданья к подлинному творчеству, а главная ставка – на эпатаж. Этот суррогат неприемлем для автора, поскольку по своей природе оскорбителен для человеческой личности, как явный вызов боже­ственному замыслу. «Ибо искусство, – убежден Радаш­кевич, – это прежде всего сотворчество Создателю, а не разрушителю, это отражение Божьего лика в сущем и явленном, а не намеренное его уродование, не глумление над Ним. Да, нельзя любить эту мертвечину, но запро­сто можно быстро стряпать и продавать публике-дуре. Вседозволенность, аморальность, безнравственность антикультуры оправдывается ещё одним понятием-перевёртышем – «демократией». Как созвучна эта сен­тенция автора с апофегмой из уже упоминаемого труда Бориса Бразоля – «посредственность возведена демокра­тией в высшую добродетель».

В заключение хочется отметить, что авторский текст, помимо упомянутых достоинств его содержания, напи­сан прекрасным литературным русским языком, что уже само по себе встречается довольно нечасто и заслужива­ет отдельного внимания.

Сергей А. Хазанов-Пашковский

 (г. Санкт-Петербург)

http://imperslovo.ru/publikacii/rossiiskoe-monarhicheskoe-dvizhenie/sergei-hazanov-pashkovskii-predislovie-k-sborniku-a-radashkevicha-refleksii